1993 год ознаменовал сто первую годовщину со дня рождения английского филолога, лингвиста, переводчика и писателя Джона Рональда Руэла Толкина - автора многочисленных научных трудов, которые изучаются студентами-филологами, порою и не подозревающими о том, что то же самое имя стоит на обложках и других книг. Книг, изначально, по мнению автора, рассчитанных на аудиторию избранную - но (к удивлению как самого Толкина, так и его издателей) мгновенно ставших бестселлерами. Культ Толкина, охвативший англоговорящие страны вскоре после выхода в свет романа "Властелин Колец", принял самые" неожиданные формы, - от маскарадных действий и массовых ролевых игр до лавины пародии, апокрифов, "откликов" - в музыке, поэзии, живописи. Полвека спустя "Властелин Колец", книга, "в которой , нет ни слова о сексе, но есть шесть лингвистических приложений", согласно последним статистическим данным, занимает пятое место в числе наиболее читаемых книг мира (первое место остается за Библией).

Творческое наследие Дж. Р. Р. Толкина изумляет своим разнообразием, и крайне трудно выделить в нем одну грань, доминирующую над остальными, настолько неразрывно слились в авторе профессиональной лингвист и вдохновенный мифотворец: придирчивым и пристрастным языковедом выступает он в своих художестсвенных произведениях (недаром лингвистическая канва занимает его читателей ничуть не меньше, а в отдельных случаях и больше, чем развитие сюжета; недаром серьезные научные общества посвящают себя изучению "искусственных языков", в которых воплотились представления о мире описанных Толкином рас); а в работах лингвистического характера поражает его умение постичь через языковой материал художественный замысел автора и заставить взглянуть на привычные произведения безымянных англосаксонских бардов с новой, неожиданной стороны, увидеть в них не только тексты, подлежащие изучению к экзамену, но самобытные миры во всей их первозданной яркости. Как замечает один из бывших студентов профессора Толкина, слушавший его лекции по "Беовульфу"; "Он умел превратить лекционную аудиторию в пиршественный зал"^[1].

Биография Дж. Р. Р. Толкина представляет собой типичное, пожалуй, жизнеописание крупного ученого, без какихлибо пикантных подробностей и нашумевших историй, привлекающих внимание читающей публики к личностям, скажем, поэтов-битников. Толкин (произносится ['to:lki:n]) - англизированная форма немецкого tollkiihn, что означает "отчаянно-храбрый" (качество, которым отличались многие герои Толкина и, если верить его словам, не отличался он сам); предки его переселились в Англию из Саксонии в середине XIII века, что дало повод представителям фашистской Германии в 1938 году запросить автора о его арийском происхождении в связи с предполагаемой публикацией "Хоббита" ^[2] в переводе на немецкий. На что автор как профессиональный лингвист заверил, что "происхождения он отнюдь не арийского, то есть индоиранского, ибо, насколько ему известно, никто из его предков не говорил на хиндустани, персидском, цыганском либо родственных им диалектах" ^[3], и не без издевки выразил сожаление в адрес издателей, каковые рассматривают художественное произведение не с точки зрения его литературных достоинств, но с точки зрения генеалогии его автора. Сам же он ассоциировал себя скорее с предками по материнской линии, с семейством Сэффилд, коренными жителями западного Мидленда. "Толкин по имени, я тем не менее Сэффилд по вкусам, способностям и воспитанию" ^[4],- утверждал он, будучи твердо уверен, что человек, чьи бесчисленные предки родом из северо-западных областей Старого Мира, воспринимает мир именно так: Безбрежное море на Западе, бескрайние земли (откуда чаще всего приходят враги) на востоке; сердце же его помни 1000 т слухи, распространенные по всему побережью, о Людях из-за Моря. Однако родился Дж. Р. Р. Толкин отнюдь не в милой его сердцу Англии, но в Южной Африке, в городке Блумфонтейн, где отец его, Артур Толкин, служил управляющим банком. Пережив в детстве похищение и укус тарантула (принято считать злосчастное насекомое прообразом паукообразного чудовища Унголиант и порождения ее, Шелоб, хотя самого автора домыслы эти весьма забавляли), Толкин не испытывал особой любви к своей родине - тем сильнее оказалась привязанность к сельской местности Вустершира (ставшего прообразом, Шира во "Властелине Колец"), ибо возникла уже в осмысленном возрасте: африканский климат неблагоприятно сказывался на здоровье Джона и его маленького брата Хилари, и мать, Мейбл Толкин, в 1895 году увезла мальчиков в Англию. Отца они больше не видели - тот умер спустя год, накануне предвкушаемого, воссоединения с семьей. Оставшись практически без средств, Мейбл решается тем не менее на отчаянный шаг, ясно осознавая, чем он грозит: от нее отвернутся друзья и родственники, от которых возможно было ожидать помощи и поддержки; он принимает католическую веру. В англиканской Британии, как известно, католическую церковь не жаловали. Сам Дж. Р. Р. Толкин оставался глубоко религиозным человеком всю свою жизнь: достаточно сказать, что именно он помог вернуться к христианской религии К. С. Льюису ^[5], одному из наиболее убедительных апологетов христианства. Мученический венец, которым Толкин наделял свою мать (много ли было здесь преувеличения, судить трудно), безусловно, наложил неизгладимый отпечаток на мировоззрение будущего писателя. "Моя милая мама воистину была мученицей - не каждому Господь дарует столь легкий путь к своим великим дарам, как Хилари и мне,- он дал нам мать, что убила себя трудом и заботами, дабы укрепить нас в вере"^[6],- напишет он девять лет спустя после смерти матери. Мейбл Толкин пережила мужа только на восемь лет - в 1904 году мальчики остаются сиротами. В своем завещании Мейбл вверяет сыновей заботам отца Фрэнсиса Моргана, объявив его официальным опекуном. Лучшего выбора Мейбл сделать не могла: отец Фрэнсис отнесся к своим подопечным с отеческой предупредительностью, благодаря ему мальчики ни в чем не нуждались, хотя капитал, оставленный им матерью, был более чем скромным. В одном из домов Бирмингема, где братья сняли комнату, Джон встречает Эдит Брэтт - ту, что навсегда становится "его Лутиэн", женой и другом в жизни реальной и прообразом прекраснейшей из героинь его вторичного мира. Отец Морган, заботясь об академических успехах своего воспитанника - Джон в то время готовился к поступлению в Оксфордский университет,- разлучает влюбленных, запрещая Джону встречаться либо переписываться с Эдит до его совершеннолетия. Эта трогательная история юной любви кажется чуждой современной действительности, словно эпизод из рыцарского - романа: Толкин, глубоко почитающий своего опекуна, дословно выполняет поставленное условие: в тот самый день, когда Джону исполняется двадцать один год, точнее, в ночь, едва часы пробили двенадцать раз, отмечая наступление третьего января, он пишет письмо Эдит - впервые за три года; а уже восьмого января они встречаются и происходит официальная помолвка. Разразившаяся через год первая мировая врйна на время прерывает академическую карьеру будущего писателя: окончив Оксфорд с отличием в 1914 году и обвенчавшись с Эдит, принявшей католическую веру, Дж. Р. Р. Толкин вторым лейтенантом батальона Ланкаширских Стрелков направлен в действующую армию, во. Францию, где участвует в битве при Сомме. Однако большую часть войны он проводит в госпиталях: именно в это время Толкин начинает работу над "Книгой Утраченных Сказаний", впоследствии послужившей основой для "Сильмариллиона". В 1917 году в семействе Толкина родился сын Джон, после - Майкл (1920), Кристофер (1924) и дочь, Присцилла (1929). Именно Кристоферу, младшему сыну Дж. Р. Р. Толкина, впоследствии ставшему другом и незаменимым помощником своего отца, мы обязаны знакомствам с обширным творческим наследием писателя, и 1000 наче оставшимся бы неизвестным широкой читающей публике,- наследием, объединенным, систематизированным и откомментированным в серии "История Средиземья" (том первый, "Книга Утраченный Сказаний", вышел в 1983 году, сейчас готовится к публикации уже десятый том, "Кольцо Моргота"). Академическая карьера Дж. Р. Р. Толкина может быть представлена в следующей последовательности: профессор английского языка в университете города Лидс, профессор англосаксонского языка, затем - профессор английского языка и литературы в Оксфорде. Начал же он свою карьеру ни много ни мало как с участия в составлении Оксфордского словаря английского языка. В работе над словарем недавний выпускник университета заслужил самые высокие отзывы своих более умудренных коллег, сам же считал, что эти два года научили его большему, нежели любой другой равнозначный период его жизни. Впоследствии, когда Толкина упрекнули в погрешности против некоторых закрепленных в словаре морфологических правил, он не без гордости отвечал: "В конце концов, Оксфордский словарь английского языка писал я".

Несмотря на то, что немало отдельных стихотворений, которые потом, в переработанном виде, вошли в книгу "Властелин Колец", были опубликованы в различных журналах и сборниках заведомо раньше, началом литературной карьеры Дж. Р. Р. Толкина следует все же считать, очевидно, фразу, записанную на чистом листе при проверке экзаменационных сочинений: "В норе под землей жил себе хоббит". В воображении этого автора имена всегда порождали целую историю. Уже в 1936 году Толкин заканчивает работу над текстом и иллюстрациями "Хоббита" - книга эта разошлась мгновенно, немедленно была переиздана в Америке и признана газетой "Геральд Трибюн" лучшей детской книгой сезона. Сезон, надо сказать, несколько затянулся - "Хоббит" по-прежнему остается одной из наиболее любимых и читаемых детских книг. По выходе ее в свет на автора обрушился поток писем приблизительно следующего содержания:

"Дорогой мистер Толкин, я только что прочел вашу книгу "Хоббит" в одиннадцатый раз и хочу рассказать вам, что я о ней думаю. Я думаю, что ничего более замечательного я не читал... Если вы написали еще какие-нибудь книги, пожалуйста, не сообщите ли вы мне, как они называются?" (Джон Барроу, 12 лет)^[7]. Вряд ли порадовался бы юный Джон Барроу, если бы Толкин дословно выполнил его просьбу, повторяя небезызвестный анекдот о Льюисе Кэрролле и королеве Виктории: в руках двенадцатилетнего почитателя Бильбо Бэггинса (главного героя "Хоббита") оказались бы: "Словарь средне-английского языка", "Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь", издание на среднеанглийском языке, совместно подготовленное Дж. Р. Р. Толкином и Е. В. Гордоном, и литературоведческий труд "Чосер как филолог: рассказ Мажордома". Что до содержания столь любимого детьми и взрослыми произведения, тут уместно сослаться на самый первый отзыв, принадлежащий перу десятилетнего сына издателя Стэнли Айвина, Райнера (мистер Айвин, справедливо считая, что детским книгам оценку должны выносить именно дети, возложил эту роль на собственного сына, выплачивая ему шиллинг в качестве гонорара): "Бильбо Бэггинс был хоббитом, который жил в своей хоббитчьей норке и никогда не ходил на поиски приключений; наконец маг Гэндальф и его гномы убидили Бильбо пойти. Он пережил много волнующих событий, сражаясь с гоблинами и варгами; наконец они дошли до одиноких гор; Смауг, дракон, который стерижет их, убит, и после ужасной битвы с гоблинами он (Бильбо.- С. Л.) вернулся домой - богатым! Эта книга, с приложением карт, не нуждается в иллюстрациях; она хороша и должна понравится всем детям в возрасте от пяти до девяти лет"^[8]. (Все это - именно в такой орфографии, только по-английски!) По просьбе издателя Дж. Р. Р. Толкин начинает новую книгу, задуманную как продолжение всем полюбившегося "Хоббита", но в действительности тесно связанную с циклом "Утраченных Сказаний". После множества отсрочек, сопряженных с трудностями экономического порядка, и неурядиц с редакциями 29 июня 1950 года вышел первый 1000 том "Властелина Колец", принесший автору мировую известность. Третьим краеугольным камнем в художественном наследии Толкина становится "Сильмариллион", опубликованный посмертно в 1977 году.

Наибольшей известностью среди читающей публики пользуется, очевидно, "Властелин Колец". Однако этот роман-эпопея в шести книгах представляет собою не более чем отдельный эпизод в сложнейшей, многоплановой мифологической системе, созданной автором; единичное событие в разворачивающейся перед нашими глазами истории целого мира, мира невероятно реального и завораживающего. Художественный замысел автора являет собою попытку создать мифологию для Англии - нечто подобное финскому эпосу "Калевала", но отнюдь не подражание уже готовым образцам; нечто свойственное только Англии и, кажется, не возникшее само собою в ходе истории только благодаря досадной случайности. Сам профессор Толкин охарактеризовал свой замысел так: "Некогда... я задумал создать цикл более-менее связанных между собою легенд - от преданий глобального, космогонического масштаба до романтической волшебной сказки; так, чтобы более значительные основывались на меньших в соприкосновении своем с землею, а меньшие обретали великолепие на столь величественном фоне; цикл, который я мог бы посвятить просто стране моей Англии. Ему должны быть присущи желаемые атмосфера и свойство, нечто холодное и ясное, что дышит "воздухом" (под почвой и климатом Северо-Запада я имею в виду Британию и ближайшие к ней области Европы, не Италию и Элладу, и, уж конечно, не Восток), и одновременно он должен обладать (если бы я только сумел этого достичь) той волшебной, неуловимой красотой, которую некоторые называют кельтской (хотя в подлинных произведениях древних кельтов она встречается редко); эти легенды должны быть "высоки", очищены от всего грубого и непристойного и соответствовать более зрелым умам земли, издревле проникнутой поэзией. Одни легенды я бы представил полностью, в деталях, но многие наметил бы только схематически. Циклы должны быть объединены в некое величественное целое - и, однако, оставлять место для других умов и рук, для которых орудиями являются краски, музыка, драма. Вот абсурд!"^[9].

Наверное, эта цитата лучше всего отвечает на вопрос, что же такое "Сильмариллион": монументальное, величественное целое, цикл легенд, начиная от глобального мифа о Песне Творения, обретшей видимое бытие, до жизнеописаний отдельных героев мира, называемого Арда. Пересказать цикл в двух словах столь же трудно, сколь и бессмысленно - как, к примеру, "Старшую Эдду". "Был Эру, Единый, кого в Арде называют Илуватар; и сперва создал он Айнур, Священных, что явились порождением его мысли и находились подле него прежде, чем создано было что-либо еще..."^[10] Мир Арды, впервые явленный в Песни Айнур, ставшей реальностью по воле Эру, хранят четырнадцать Валар, ангело-подобных Стихий, - священные, неизменно благостные и милостивые, они вступили в мир, дабы осуществлять в нем волю Эру (Единого), - но не менять ее. Изначально Валар было пятнадцать - но Мелькор (Моргот, дух разрушения и зла) явился носителем диссонанса и дисгармонии уже в песни творения, Айнулиндале. Дети Эру - это Эльфы (Перворожденные) и Люди (Идущие Следом), существа, в достаточной мере непредсказуемые, наделенные божественным даром творчества. Главная сюжетная линия, объединяющая разноплановые легенды в единый цикл, это - создание Эльфами Сильмариллов (отсюда название - "Сильмариллион" - род. падеж, мн. ч. от "Сильмарилл"), волшебных кристаллов, внутри которых заключен первозданный Свет и, как предсказано, судьбы Арды; похищение их Морготом, воплощение хаоса и разрушения, и последующие войны, в которых Эльфы, Люди, Гномы сражаются против Сил Тьмы - а случается, и друг против друга, ибо в мире, изначально зла не чуждом, зло имеет немалую власть над сердцами его обитателей. Война Кольца, послужившая сюжетом для знаменитого трехтомника,- всего лишь эпизод в нескончаемом ряду битв, навязанных Эльфам и Людям Силами Тьмы, Морготом и преемником 1000 его Сауроном; эпизод, когда на карту в который раз оказывается поставленной судьба мира,-однако триумф Фродо и уничтожение Кольца Власти не означают конечной победы Света и Добра. Зло еще может вернуться в новом воплощении, как это случалось неоднократно на протяжении трех эпох, события которых охватывают "Сильмариллион" и "Властелин Колец". Дж. Р. Р. Толкином, как известно, был начат роман и о Четвертой Эпохе, "Возвращение Тени"...

Мир профессора Толкина настолько многогранен, что "вовлекает" в себя людей крайне несхожих - от любителей мечевого боя до приверженцев эзотерических откровений. Но произведения Толкина - не философская аллегория и не практическое руководство по обращению с оружием; это - миф в лучшей и наиболее чистой его форме, составными элементами которого являются и первое, и второе - и многое другое.

Сам профессор Толкин на вопрос, о чем же его книга "Властелин Колец", отвечал: "Истинная тема романа - Смерть и Бессмертие; загадка любви к миру, владеющей сердцами расы, обреченной покинуть его и якобы утратить; тоска, владеющая сердцами расы, "обреченной" не покидать мир, пока не завершится... его история"^[11]. Эльфы, пришедшие в мир первыми,- бессмертны, хотя это не есть бессмертие абсолютное. Они существуют, пока существует мир; телесная оболочка их может быть уничтожена, но и в этом случае Эльфы не пвкидают кругов мира, оставаясь в его пределах либо в развоплощенном состоянии (в залах Мандоса), либо возродившись вновь. "Эльфы остаются в мире до окончания дней; потому так мучительно-властна любовь их к Земле и всему миру, а с ходом лет все большая тоска примешивается к ней"^[12]. Усталость прожитых веков оборачивается для Эльфов невыносимым бременем. Людям же дан необычный дар: смерть уводит их за пределы мира, в котором они - лишь недолгие гости. В волшебных сказках, написанных людьми, пределом человеческих желаний зачастую становится обретение бессмертия (правда, по исполнении этого желания счастливец, как правило, кончает трагически). В эльфийских волшебных сказках, как предполагает Толкин, герои стремились бы к смерти. На самом деле ни то ни другое не есть кара либо награда: такова изначальная суть двух различных рас, и быть обреченным на бессмертие - удел не более завидный, нежели возможность уйти - в неизвестность. Судьба Людей не заключена в пределах этого мира; их знания о будущем не основаны на уверенности, им не обещано ничего определенного. "...Краток срок земного бытия Людей... скоро покидают они Землю и уходят, а куда - Эльфам неведомо"^[13]. Даже во Втором Пророчестве Мандоса не упоминается об их дальнейшей судьбе. "Но что будет с Людьми... пророчество Мандоса не говорит, и не называет никого из Людей..." ^[14] В силу своей иной сущности Смертным, наверное, никогда не понять Эльфов - и потому Смертный не может и не вправе судить Перворожденных, исходя из законов общечеловеческой этики,- даже если создается впечатление, что законы эти нарушаются.

Помимо Смерти Людям дан и другой дар - свободной воли и выбора. Основная канва событий в мире Арды предопределена изначально в Великой Музыке,- но это вовсе не значит, что обитатели Арды - просто марионетки, лишенные воли. "В броне Судьбы всегда есть уязвимое место, и в стенах Рока - брешь; они остаются до тех пор, пока не исполнится и не свершится все - вы называете это концом"^[15]. Существует, очевидно, некое равновесие между свободой волии предопределением: герои Толкина вольны в своих действиях, они сами выбирают свои пути, и ответственности за выбор никто с них не снимает; однако выбор их, поступки, ответственность вплетаются в канву событий, намеченную в Песни Айнур - намеченную и намеренно искаженную. Людям же, очевидно, дана способность менять саму эту канву. "...И смогут они сами управлять своими судьбами среди стихий и случайностей мироздания; и нет им предела в Музыке Айнур, которая есть предначертанная судьба для всего прочего. 1000 .."^[16] Наверное, поэтому именно Люди в решающий момент становятся "вершителями Судьбы"; именно Смертного избирает Улмо посланником в обреченный Гондолин; именно Смертному удается отвоевать Сильмарилл; очевидно, чтобы изменить канву событий, необходимо присутствие Людей, обладающих этим уникальным даром,- ибо фактической помощи от них, прямо говоря, немного... :

Различие между бессмертными Перворожденными, стоящими вне смерти Стихиями и обреченными уходить Людьми становится вечным источником внутреннего конфликта для представителей различных рас: со временем свой собственный дар начинает казаться незаслуженной карой. Так как книги, о которых идет речь, написаны представителем человеческого рода, акцент сделан именно на человеческом болезненно-искаженном восприятии вполне естественного и закономерного различия. По Толкину, жажда бессмертия, порабощая свою жертву, зачастую оборачивается гибелью. Смирение и вера Беора и Арагорна противопоставлены отталкивающей фобии Ар-Фаразона, последнего короля Нуменора. Недоверие и духовный бунт - греховны, они - признак по ложному пути направленной либо эгоистичной воли. Во "Властелине Квлец" бессмертие - одно из самых "соблазнительных" свойств Колец: Кольца замедляют процесс естественных перемен, останавливают время. Но тот, кто подпадает под их власть, намеренно стремясь изменить свою сущность,- сущность свою безвозвратно утрачивает. Так происходит с девятью Смертными, ставшими Призраками Кольца Назгул. "Казалось, жизнь вечная дарована была владельцам колец - однако жизнь стала для них невыносимой... Навсегда утратили оии видимый облик... и вступили в мир теней. Призраками Кольца Назгул стали они, самыми ужасными из Вражьих Слуг; тьма следовала за ними по пятам, а в голосах звучала смерть"^[17]. Отказавшись от своей сути, они не поднимаются на новую, высшую ступень, но следуют по пути полной и необратимой деградации: живые существа, пусть далеко не безгрешные, однако имеющие право на милосердие и прощение, они становятся призраками, созданиями без плоти и воли. Та самая власть, к которой они стремились, превращает их в орудия - и орудия даже не существа мыслящего, пусть и порочного - но орудия объекта неодушевленного, Единого Кольца. Так бессмертие оборачивается физической и духовной гибелью. Напротив, смирение, принятие собственной участи и высшей воли, верность своей сути отличают наиболее привлекательных героев Толкина. Аллегорически идея эта выражена в небольшом стихотворении "Последний корабль" - стихотворении, которое нарушает все каноны народной традиции, лежавшие в основе сюжета о встрече смертного с представителями мира Фэери^[18]. Смертную девушку Эльфы зовут уплыть с ними на последнем корабле к неувядаемым землям, но она отвергает призыв и возвращается к своему дому, который в сравнении с увиденным кажется еще более мрачным и безрадостным. Можно подивиться выбору героини, но невозможно оспорить правильность этого выбора: сколь несказанно-прекрасен ни был бы эльфийский корабль, она - "дочь Земли" и принадлежит миру Людей. Претендовать на дары иной расы - по меньшей мере дерзость, отречься от своего бремени и своей ответственности - недостойно.

В большинстве случаев само желание бессмертия возникает в связи с иным побуждением: страхом перед смертью (а значит, неверием) либо стремлением к беспредельной власти. А, по Толкину, жажда власти, желание подчинить других своей воле - из всех наиболее опасные. Именно это желание способно обратить во зло любой дар: дар творчества, изначально якобы присущий Мелькору (Морготу), направленный к этой цели, оборачивается своей противоположностью, способностью создавать только орудия разрушения, драконов и орков. "Древнее знание" и "мудрость" Темных Сил, привлекательные главным образом в силу оттенка запретности, находят себе распространителей, соблазнившихся "тайнами, знание которых свидетельствует о мудрости говорящего", однако если отрешиться от внешнего эффекта, то оказываются лишь фантомом, обманными виде 1000 ниями, ведущими не к истине, но к заблуждению - и заблуждению гибельному. Даже искреннее желание блага оборачивается диктатом, если воля облагодетельствованных не принимается в расчет. Любимые герои Толкина никогда не навязывают своих представлений о том, как следует поступать - даже если в какой-то момент это кажется оправданным и необходимым. Они сомневаются, ищут, порою совершают ошибки - даже мудрейшие из них; не все выдерживают испытания Властью - однако нет такой ситуации, где бы границы между Добром и Злом оказались "размытыми", где бы понятия эти подменяли друг друга либо создавали возможность компромисса. В этом, на мой взгляд, заключено одно из главных достоинств мира (и мифа) Толкина.

Миф, наиболее законченную форму обретший все же в "Сильмариллионе", отнюдь не ограничивается одним этим текстом: точно так же, как тексты известных эпических произведений представлены разными, до большей или меньшей степени искаженными списками и манускриптами, миф Толкина предстает в разных обработках. Отсюда - важность различения черновиков (разные стадии отработки одной и той же версии) и версий, непосредственно представляющих собою разные взгляды на одни и те же события - взгляды, воплощенные, в разной художественной фopме. C этой точки зрения, скажем, каждый из трех текстов о Нуменоре: "Акаллабет" в "Сильмариллионе" (эльфийский взгляд на вещи), "Затопление Анадуне" в "Записках клуба "Мнение""(явно версия Людей) и "Утраченный путь" (тоже людская версия, но взгляд из нашей эпохи) - может считаться самостоятельным художественным произведением, имеющим право на "существование,- не говоря уже о столь отличных текстах, как, скажем, предание "О Турине Турамбаре" ("Сильмариллион"), более подробная прозаическая разработка той же легенды в "Неоконченных Сказаниях" и образчик аллитерационной поэзии на тот же сюжет "Лэ о детях Хурина", каждый из которых в чем-то дополняет миф-первооснову.

Однако в чем же секрет убедительности мира Толкина и его столь сильного эмоционального воздействия? Видимо, существуют две формы достоверности, связанные с двумя типами мифа - мифом "историческим" и мифом авторским. Читая сказания о богах и героях, мы не сомневаемся, что все описанное в них - истина; то, что показалось бы невероятным как часть современной действительности, принимается как данность потому только, что случилось в незапамятные времена. "Образцы древних мифология трактуются существующими в своем подлинном виде, буквально так, как они сами сконструированы. Никакая фантастика, никакие чудовища, никакие чудеса, яикакие магические операция не страшны для мифа. Наоборот, из них-то он и состоит"^[19]. Если обратиться взглядом к прошлому, увидим ли мы, как история сливается с мифом или миф с историей? Во всяким случае, если смотреть из .нашей временной точки, где-то в очень отдаленном прошлом, события реальные и миф оказываются в одной плоскости; и то и другое для нас, нынешних,- не более чем "истории" и "предания". Чары, накладываемые мифом и "волшебными историями", порождают сильное, более или менее устойчивое состояния вторичной веры - кто вздумает усомниться в истории Тристана и Изольды или в реальности Артура, короля бриттов? Ощущение подлинности мифа авторского, целостной системы, воспринимаемой как объективная реальность благодаря неизменной серьезности тона ее создателя, который не допускает снисходительного притворства, может быть не менее сильным, чем в случае "исторического" мифа. "Чтобы создать вторичную веру ^[20] в читателе, не должно быть перебоев в тоне, насмешливого отношения к магии. Серьезность по отношению к произведению должна быть в авторе прежде, чем она может возникнуть в читателе, вот почему Толкин говорит о своих историях так, как если бы они были заново открыты, а не придуманы"^[21].

Таким образом, миф исторический подлинен, ибо освящен вековой традицией; миф Толкина истина, ибо так пожелал автор.

Очевидно, в случае профессора Толкина художест 1000 венный образ порождали фонетическая и графическая формы слова, а не наоборот. "Язык и имена для меня неотделимы от сюжета. Они являются и являлись, так сказать, попыткой создать фон для мира, в котором могут быть выражены мои лингвистические вкусы. Истории возникли сравнительно позже"^[22],-утверждал он. А вначале и впрямь были имена и языки. Профессора Толкина отличала редкая личностная восприимчивость к лингвистическим моделям, воздействующим на него эмоционально, как цвет и звук. Склонность же к языкам Дж. Р. Р. Толкин проявил еще в детстве, особенно к языкам-германской и кельтской групп:.в школе он с восторгом открыл для себя древнеанглийский и средне-английский, а также древнеисландский; в Оксфорде - валлийский и финский, и это - в дополнение к классическим латинскому и греческому. Готским и древнеанглийским владел он отнюдь не "пассивно - сохранились его стихотворения на этих языках, вошедшие в сборник "Песни для филологов". Знал Толкин также французский и испанский, хотя языки романской группы нравились ему в значительно меньшей степени. Однако существующих наречий оказалось недостаточно.

В статье "Тайный порок" Толкин рассказывает о необычном увлечении - создании искусственных языков, не с какой-либо практической целью, как, скажем, эсперанто,- но просто "из любви к искусству". Деятельность такая более чем .естественна, считает Толкин,- склонность к творчеству изначально присуща детям, стоит ли удивляться,. что иногда она реализуется не в области музыки либо живописи - но в форме лингвистических построений? Генеалогическое древо языков, приводимое в "Ламмах". представляет собой иерархическую, четко выстроенную систему, в основу которой легло этнографическое деление Эльфов. Из эльфийских языков наиболее полно разработаны два (хотя общее их число значительно больше). Квенйа, "эльфийская латынь", наречие Эльфов Валинора с его десятью падежами и сложнейшей системой глагольных форм, по уверению самого Толкина, сконструировано на базе латыни и еще двух составляющих - финского и греческого. В Квенйа, очевидно, наиболее полно воплотились лингвистические и "фоноэстетические" пристрастия автора и его представления о языке "совершенном" - настолько язык этот музыкален и красив, настолько (как ни парадоксально это звучит для искусственного языка) пригоден для поэтического творчества. Несомненная художественная ценность образчиков квенийской поэзии за авторством Толкина, например, "Последний Ковчег", заставляет и впрямь усомниться в искусственной природе "эльфийской латыни". Синдарин, язык Эльфов Белерианда, следует образцу валлийского. Из "человеческих" языков наиболее детально разработан Адунайк, наречие Нуменора; от него происходит Всеобщее Наречие, Вестрон. Язык Рохана коррелирует с древнеанглийским; Черное Наречие представлено только отдельными именами и фразами - и Заклятием Кольца. Помимо собственно языков, профессор Толкин разработал также и алфавиты - графические системы рун и тенгвар^[23].

Интересно сравнить эволюцию лингвистических построений самого Толкина с историей главных героев двух его неоконченных романов, представляющих два разных подхода к одной из центральных легенд мифологического цикла - истории Нуменора. Содержание легенды таково: Люди, сражавшиеся в Войне Гнева^[24] на стороне богов (Валар), в награду за доблесть и верность получают в дар благословенный остров Нуменор, из всех земель наиболее близкий к бессмертному Западу. Дар смерти Валар отнять у Людей не могут, однако в удел нуменорцам даны непревзойденная мудрость, богатство, слава, долголетие. История Нуменора - это история второго падения Людей, когда награда оборачивается искушением. Последний из королей острова, одержимый честолюбием Ар-Фаразон бросает вызов Саурону, ставшему верховным воплощением зла после Моргота, и тот, доставленный на остров якобы в качестве пленника, скоро вполне подчиняет себе слабовольного, одержимого страхом смерти короля и весь остров, кроме немногих Верных; насаждает культ Тьмы и убежда 1000 ет нуменорцев отправиться с войной к бессмертным землям и силой отнять то, в чем отказано им изначально. За "падением" в духовном смысле следует "падение" физическое; низвержение Нуменора оборачивается гибелью не только Острова, но и катастрофой для всего старого мира, первозданного мира легенды. В этом предании наиболее .полно слились три ведущие темы творчества Дж. Р. Р. Толкина: темы Смертности и Бессмертия, Падения и Запрета.

Библейская, история Потопа, отраженная здесь, имеет немало аналогов: у кельтов существуют предания о затонувших городах, скажем, о городе Каэр Арианрод, что некогда находился в Каэрнарвоншире; средневековые авторы упоминают о нескольких мифических западных островах, подобных Нуменору: об острове Святого Брендана к западу от Ирландии, об утраченном бретонском городе Ис и т. д. В образе Нуменора Толкин слил все эти предания воедино. Для него данная история носила личностный характер: в письмах он упоминает о "комплексе Атлантиды" часто повторяющемся ночном кошмаре, огромной волне, что надвигается и погребает под собою деревья, поля к башни; сон этот, прекратившийся после того, как написан был "Акаллабет", унаследовал от профессора Толкина его сын Майкл.

Предание о Нуменоре существует, наверное, в наибольшем количестве версий и становится как бы перекидным мостом от мира реального к миру вторичному в двух неоконченных романах Толкина: "Утраченный путь" и "Записки клуба "Мнение"". В обоих этих произведениях история Нуменора служит звеном, связывающим наших современников с легендами отдаленного прошлого,- но в обоих случаях воссоздание вторичного мира начинается именно с лингвистического материала. Главный герой "Утраченного Пути" Албоин Эррол ^[25] ощущает, как в жизнь его, вместе с непривычным для английского слуха именем, вторгаются смутные, тревожащие образы - предгрозовые облака в форме орлов с распростертыми крыльями ("Они похожи на орлов Владык Запада, летящих на Нуменор",- вслух сказал Албоин и удивился - почему"^[26]), странные имена и названия, порождающие эти образы: Амонэреб, Белерианд, Нуменор. Уже в школе он проявляет исключительный интерес к языкам, к латыни и греческому, но в особенности - к языкам германской и кельтской групп, древнеанглийскому, древнеисландскому, валлийскому, ирландскому. "Словно эхо доносится сквозь преграду, видишь ли,- пытается объяснить он отцу,- тут и там, в необычных словах - часто самых заурядных для своего языка, однако этимологи не в состоянии объяснить их,- в общей форме и звучании любых слов, словно нечто пробивается из глубин на поверхность"^[27]. Языки пробуждают к жизни мифологию. В сознании Албоина возникает наречие, названное им "Эрессеан", "эльфийская латынь"; позже на ее фоне возникают и другие языки. "Несколько дней назад я узнал много новых слов: например, я уверен, что "ломелинде" значит "соловей" и, уж конечно, "ломе" это "ночь" (хотя не "тьма"). Глаголы пока крайне схематичны... Но главная трудность в том, что пробивается еще и другой язык... Кажется, он родствен первому и все же совсем = другой, гораздо более... более северный. "Алда" значило "дерево" (это слово я узнал давным-давно); в новом языке ему соответствуют "галад" и "орн". У Солнца и Луны названия схожи в обоих языках: Анар и Исиль рядом с Анор и Итиль. Мне нравится попеременно то тот язык, то другой, в зависимости от настроения. Наречие Белерианда очень привлекательно, право, хотя многое усложняет"^[28]. Важно, что Албоин не придумывает свои языки, они даны ему. Если бы придумывал - давно прекратил бы это делать из любви к отцу, не слишком-то одобрявшему столь несерьезное времяпрепровождение. Но слова и фразы возникают сами собой. Албоин ничего не в состоянии поделать с этим - но так же он не может позволить им ускользнуть. Случается, ему приходят на ум и древнеанглийские фразы и стихотворные строки - в них говорится о неведомых землях, морских странствиях, Прямом Пути. И сны: не сюжеты и не образы, но ощущения, словно он сл 1000 ышал и видел нечто, что очень хотел услышать и увидеть. По мере того как Албоин взрослеет, "данные" ему языки обретают все более законченную форму, вплоть до возникновения связного текста. А в тексте звучит все та же тема: о гибели Нуменора, о Прямом Пути, утраченном ныне ("все пути сомкнулись в кольцо"). К его собственному сыну, Одоину, напротив, история Нуменора приходит в виде ярких, но "неозвученных" образов: "Корабли, пристающие к земле. Башни на берегу. Битвы, сверкающие мечи - и абсолютное безмолвие. И та зловещая картина: огромный храм на горе, и над ним, словно над вулканом, поднимается дым. И это ужасное видение: пропасть разверзлась в море, земля кренится набок, рушатся горы, темные корабли летят во тьму"^[29]. Лингвистические открытия отца дополняют "немые" образы сына - пока не складывается цельная картина событий далекого прошлого, к которым им позволено вернуться через последовательность инкарнаций, в образе Элендиля и Херендиля ^[30] (квенийские соответствия имен Албоин и Одоин), Верных Нуменора. Перемещению в Нуменор должны были предшествовать несколько этапов-перевоплощений: англосаксонские инкарнации Эльфвине и Эадвине, ирландская легенда о Туата-де-Данаан, ледниковый период, история Белерианда. Такова, по Толкину, история земли: ледниковый период, уничтоживший следы древней цивилизации, как бы отделил историю Белерианда и Нуменора от известной нам. Но предполагаемые главы остались в виде планов, а сам роман - незаконченным, хотя к нуменорскому эпизоду Толкин возвращался снова и снова.

После того как критический отзыв издательства "Аллан и Анвин" разуверил автора в том, что "Утраченный Путь" представляет какую-либо художественную ценность, была предпринята попытка дать новое обрамление преданию о Нуменоре. Толкин начинает роман о "путешествиях во времени", продолжая старый спор с К. С. Льюисом (Льюис, со своей стороны, успешно справился с выпавшим ему жребием написать роман о "путешествиях в пространстве", результатом чего стала его знаменитая "Космическая Трилогия"^[31]). Роман "Записки клуба "Мнение"" представляет собою отчеты о заседаниях упомянутого в названии клуба, во многом напоминающего "Инклингов"^[32],- это, собственно, не совсем клуб, но группа друзей, собирающихся вместе поговорить о занимающих их вещах: о художественных достоинствах выходящих в свет романов (в том числе и Льюиса!), современных изменениях в языке, проблемах соотношения мифа и истории - словом, обо всем на свете. Персонажи романа идентифицируются с реальными лицами клуба "Инклинги": Лоудам, профессор английского языка-Хьюго Дайсон, поэт Франклин - Льюис, Раймер, профессор финно-угорских языков,- возможно, сын Толкина; имя старого профессора Рэшболда из Пемброка, специалиста по англосаксонскому языку, является "калькой" имени "Толкин"; однако все действующие лица без исключения в большей или меньшей степени являются, на мой взгляд, воплощением самого автора. Нужно ли говорить, что в ходе повествования мысли их тем или иным образом обращаются к Нуменору. Роман во многом повторяет канву "Утраченного Пути", но и привносит в нее новые аспекты построения вторичных миров. Все начинается с опытов Раймера со сновидениями: он различает сны "поверхностные", связанные с внешними раздражителями, и сны "глубокие", затрагивающие глубинные пласты наследственной памяти. Раймера интересует возможность путем сознательного воскрешения этих глубинных пластов заглянуть в иные, в том числе и внеземные миры. Его друг, Лоудам, с интересом прислушивающийся к его рассказам, настораживается при упоминании Атлантиды, для которой у Раймера есть "другое имя". Предметы реальной действительности пробуждают в нем воспоминания о том, что он поначалу не в состоянии объяснить. При виде здания Университетской научной библиотеки в том момент, когда проплывающее мимо облако кажется клубами дыма, поднимающегося над куполом (прообраз нуменорского Храма), Лоудам меняется в лице, глаза его вспыхивают, и он восклицает, к удивлению сво 1000 его спутника: "Будь он проклят! Да поглотит его Тьма! Да разверзнется земля..."; придя же в себя, не в состоянии вспомнить, о чем говорил. В другой раз имя Зигур, упомянутое вскользь Лоудамом, заставляет насторожиться Джереми и Раймера. А фраза: "Взгляните на Орлов Запада! Они летят на Нуменор!" - приводит всех в настоящее смятение, особенно когда выясняется, что слово "Нуменор" - название Раймера для Атлантиды - оказывается знакомым также и Джереми. В тексте повествования возникают многие уже знакомые по иным "манускриптам" имена: полное имя Лоудама, прозванного друзьями Арри, оказывается не Гарольд или Генри, но Алвин Арундел, искаженное "Эльфвине Эарендель",- отец его, пропавший при загадочных обстоятельствах в Атлантическом океане вместе со своим кораблем "Эарендель", изначально предполагал назвать своего сына именно так. ("В теперешние времена человек более свободен в выборе имени для корабля, нежели для сына", - с грустью замечал он"^[33]). Вновь возникающие имена Эльфвине - Эадвине возвращают нас к инкарнациям Албоин - Одоин в "Утраченном Пути" и к нуменорским Элендилю - Херендилю; имя же Эарендель воскрешает в памяти участников клуба те самые пресловутые строчки из англосаксонской поэмы Кюневульфа "Христос", что произвели такой эффект на профессора Толкина, положив начало его мифологии:

Eala Earendel, engia beorhtast,
ofer middangeard monnum sended,
and so faesta sunnan Ieoma
torht ofer tunglas, u tida gehwane
of sylfum e symie inlihtes! ^*

"Когда я натолкнулся на эту цитату в словаре,- уверяет Лоудам,- я ощутил странный трепет, как если бы что-то пробудилось во мне, наполовину очнувшись от сна. За этими словами угадывалось, если бы только удалось уловить, нечто очень далекое, странное и прекрасное, лежащее за пределами древнеанглийского"^[34]. Интересно, что эти слова Лоудама в "Биографии" Карпентера приписываются самому Толкину. И автору, и его герою кажется, что слово это - не англосаксонского происхождения или, точнее, оно не только англо-саксонское, но гораздо древнее. Со времени отплытия его отца, Лоудама, как выясняется, посещают видения, или, как он сам говорит, "лингвистические призраки" - слова и отдельные фразы. С десятилетнего возраста он записывал их, позже, приобретя некоторый лингвистический опыт, определил, что они неоднородны, обладают разными "фонетическими стилями", а среди слов неизвестных языков встречаются и англосаксонские {"я узнал в них англосаксонский только после того, как стал учить его по книгам, и тогда с удивлением обнаружил, что уже знаю множество слов"^[35]). Лоудам не придумывает их, они "приходят сами по себе" - а среди них отчетливо выделяются два различных языка. История Албоина повторяется почти в точности, за одним исключением - второй из воспринимаемых Лоудамом языков - не наречие Белерианда, Синдарин, но Адунайк, язык Нуменора. С течением лет слова повторяются снова и снова, но изменяется только правописание, не они сами. Языки эти неизменны и неизменяемы, и, безусловно, оба соотносятся с понятием Нуменора на первом из упомянутых языков слово это означает "Западная Земля" ("нумен" - "запад"); на языке Адунайк ему соответствует форма "Анадуне". Что до англо-саксонского, ключевые фразы и отрывки стихов, услышанные в "Утраченном Пути", повторяются с некоторыми разночтениями и здесь. Они напоминают отрывки из классических текстов, однако герои романа убеждены, что вариант, с которым имеют дело они, представляет собою текст более древний и менее искаженный, нежели известные. "Лингвистические видения" Лоудама постепенно усложняются - это уже не отдельные существительные, но и глаголы, и связные тексты - все на ту же тему гибели Нуменора; и неоднократно звучит зловещее слово "Зигур" (имя Саурона на языке Адунайк), одно упоминание которого заставляет разыграться страшную бурю (центр ее, как после утверждали газеты,- Атлантический океан) и порождает новый по 1000 ток видений у Джереми и Лоудама. В кульминационный момент романа они словно перевоплощаются в Верных Нуменора, и волнующий диалог их уводит обоих в путь, в грозу. Однако есть и другие источники "информации о Нуменоре", помимо лингвистических видений,- вполне материальные. Листок, оброненный Арри перед уходом, отрывок из манускрипта его отца, который он так и не удосужился расшифровать, успешно расшифрован профессором Рэшболдом (неудивительно!) и идентифицирован как текст на англосаксонском языке, мерсийском диалекте, датированный приблизительно девятым веком и опять-таки представляющий собой краткую историческую справку о гибели острова Нуменор, записанную изгнанниками в постнуменорский период. Среди всякого хлама в букинистической лавке Джереми некогда наткнулся на странный манускрипт, озаглавленный "Квента Эльдалиэн. История Эльфов" за авторством некоего Джона Артурсона (еще один способ зашифровки имени Толкина; как мы помним, отца его звали Артур). В тот день чтото помешало Джереми уделить манускрипту должное внимание, а после бумаги эти не смогли отыскать. Франклин читает клубу свои новые стихи "Смерть Святого Брендана", написанные словно бы за один раз ("Я проснулся около четырех дней назад, штука эта в общих чертах была уже ясна, а имя Брендана звучало в моей голове. Первая дюжина строк была уже придумана (или я их помнил)..."^[36]). Центральные образы поэмы - Облако, Древо, Звезда - перекликаются с нуменорскими символами: Белым Древом, дымом над Менельтармой и звездой Эарендиля, указывающей путь. ("Многие умы помимо твоего, Арундел, работают над этой темой",- замечает Раймер"^[37].)

А Лоудам и Джереми, отправившись на побережье Ирландии, успешно пытаются воскресить интересующие их события, пользуясь "наследственной памятью". Арри пополняет список "слов-призраков", а Джереми привносит визуальные образы. Личности Эльфвине - Треовине (на этот раз не отец - сын, но друзья, что соответствует не родственным, но приятельским отношениям Лоудама - Джереми в реальной действительности) относятся ко времени короля Эдуарда Старшего и поражения данов при Аркенфилде. От "Утраченного Пути" версия "Клуба" отличается тем, что память и дар прозрения передаются через потомков Элендиля и Воронве (Треовине), но речь о реинкарнациях здесь не идет; обитатели разных эпох - разные люди, даже если напоминают друг друга спустя много поколений. На этапе викингов роман обрывается. Все, вместе взятое,- необъяснимые находки, отдельные слова известных языков и обрывки видений - приводит разных по складу своему людей к одному и тому же миру, причем изыскания их оказывают несомненное влияние на реальную действительность, доказательство тому - разыгравшаяся буря. "У меня странное чувство Ник, или подозрение, что все мы, может статься, способствовали и продолжаем способствовать тому, чтобы растревожить нечто. Нечто принадлежащее если не истории, то, по крайней мере, весьма могущественному миру воображения и памяти... может статься, и тому и другому"^[38],- замечает Раймер, в истории с Нуменором ограничивающийся ролью пассивного наблюдателя.

В обоих романах, как видим, значительную роль в воскрешении воспоминаний и создании мифа играют слова, встреченные в известных текстах, но наполненные неожиданным смыслом, употребленные в необычном контексте, обладающие непривычной фонетической и графической формой; фразы, не поддающиеся однозначной интерпретации: от слова к образу - таковы механизмы построения вторичного мира для Толкина. Отправным пунктом создания грандиознейшей мифологической системы, известной в мировой литературе, стала упомянутая выше фраза из гимна Кюневульфа, точнее, одно только слово: Эарендель. В англосаксонском словаре "earendel" переводится как "сияющий свет, луч", в тексте же это слово явно употреблено в качестве имени собственного. Дж. Р. Р. Толкин полагал, что изначально таково было название предрассветной звезды, то есть Венеры. Сам Толкин вспоминает: "Я был поражен исключительной красотой этого слова 1000 (или имени), вполне соответствующего обычному стилю англосаксонского языка - но благозвучного до необычайной степени в этом приятном для слуха,. но не "усладительном" языке"^[39]. Эарендель англо-саксонского текста становится Эарендилем, одной из центральных фигур в мифологической системе Толкина, посланником, ставшим звездой надежды для Эльфов и Людей. Англосаксонским и скандинавским текстам обязаны своим происхождением народы Средиземья - Эльфы, Гномы, Энты и даже Орки, хотя известным ранее словам профессор Толкин дает новую интерпретацию. Эльфы Толкина - это не малютки с крылышками, живущие в чашечке цветка, и даже не лукавые Пэки шекспировской традиции (каковую профессор вежливо недолюбливал) - но близкие к альвам "Старшей Эдды" Квенди, гордая раса Перворожденных, воины и мудрецы, народ Звезд. В письме к Хью Брогану^[40] Дж. Р. Р. Толкин сожалеет, что использовал слово "Эльф", в сознании читающей публики слишком явно ассоциирующееся с описанным выше образом; хотя по происхождению своему соответствующее художественному замыслу автора. То же и о Гномах. Еще в "Хоббите" профессор Толкин намеренно использует форму множественного числа, отличную от принятой в современном английском языке, однако же построенную по аналогии с более архаичными формами, возникающими в древнеанглийском языке: "dwarf" - "dwarves", а не "dwarfs", что перекликается с историческим "dwarrows". Профессор Толкин намеренно нарушает правило, чтобы подчеркнуть различие между привычными гномами народной традиции и расой Средиземья, близкой к ним, но отнюдь не идентичной - "потомками Наугрим Древних Дней, в чьих сердцах еще пылает древнее пламя Кузнеца Ауле... чьи руки не утратили искусства работы по камню, что никому еще не удалось превзойти"^[41]. Именно по той же причине в "Лэ Белерианда" Дж. Р. Р. Толкин последовательно исправлял формы "Elfish" и "elfin" на "Elvish" и "elven". А некоторые из созданий Толкина, хотя и обязаны своим именем известным эпосам, в самих эпосах аналогов не имеют. Так было, например, с Энтами, Пастырями Деревьев, в образе которых соединились три составляющие: англосаксонское слово "ent", означающее "великан" давних времен (эти существа ассоциировались с каменными руинами древности, как, например, в англосаксонский поэме "Скиталец"^[42]), разочарование, порожденное шекспировской интерпретацией пророчества о Бирнамском лесе и Дунсинанском холме ("Мне хотелось создать фон, на котором деревья и впрямь могли бы отправиться на войну",- уверял автор в письмах^[43]), и психологическая разница между "женским" и "мужским" отношением к дикой природе, различие между незаинтересованной любовью и садоводством. А само слово "Средиземье" есть не что иное, как калька с древнеанглийского "Middangeard", названия населенных людьми .земель "между морями", да и в "Эдде" мир людей назывался Серединным: "Midgard".

Однако древние тексты служили для Толкина не только источником образов, преломляющихся в мире Арды. Блестящий медиевист, он оставил немало лингвистических и филологических трудов, главным образом по аллитерационной поэзии ("О переводе "Беовульфа"", "Монстры и критики") и блестящих переводов старо и среднеанглийских текстов на современный английский язык с учетом их фонетических, синтаксических и лексических особенностей. К числу наиболее известных его переводов относятся "Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь", "Жемчужина" и "Сэр Орфео".

"Жемчужина", аллегорическая поэма, которую можно рассматривать как теологический трактат, одна из наиболее совершенных элегий древнеанглийской поэзии. Герой поэмы скорбит о потере жемчужины, которая соотносится для него с образом дочери, умершей во младенчестве. Он погружается в сон и во сне оказывается на берегу реки в несказанно прекрасной местности. На противоположном берегу он видит свою повзрослевшую дочь в сияющих белых одеждах, украшенных жемчугом. Она упрекает отца за жалобы и скорбь, убеждая смириться перед Божьей волей - 1000 только в этом случае он сможет воссоединиться с нею после смерти и для него откроется путь к дивному городу - Новому Иерусалиму,- который он видит вдали. Туда стремится сердце героя, но до поры он не имеет права вступить в него. В диалоге отца и дочери отстаиваются главные нравственные и философские истины: дитя обрело право на вечное блаженство в силу своей невинности, но отцу еще предстоит заслужить это право через раскаяние и многие испытания. Видение-сон - излюбленный прием средневековых авторов (ср. "Видение Петра Пахаря", "Роман о Розе"), сон выходит за пределы сознательного и рационального, следовательно, бытие торжествует здесь над плотью; кроме того, это крайне удобная форма для изложения важных религиозных доктрин. Образ жемчужины, ведущий образ поэмы, заключает в себе многоплановый символизм: это и символ духовного совершенства и возвышенной души; это и драгоценность, утрата которой оборачивается не ведающей утешения скорбью и, следовательно, нравственным испытанием; жемчугом украшены одежды Посланницы и врата Нового Иерусалима; это и безгрешная, очистившаяся душа, угодная Небесному Отцу. В поэме отчетливо противопоставлены два взгляда - "земное" восприятие отца и духовное, исполненное божественного милосердия восприятие дочери, пекущейся о его спасении и исцелении от слепоты. "Сочувствие читателя скорее обратится к осиротевшему отцу, нежели к дочери; вполне может создаться впечатление, что с отцом обращаются отчасти сурово. Но это - суровость правды"^[44],- замечает Дж. Р. Р. Толкин. Фигура дочери лишена индивидуальных черт, это скорее Посланник высшей воли, воплотившийся в образе наиболее дорогого для героя существа, дабы явить ему свет истины. Мистицизм, интенсивность контрастно окрашенных переживаний: скорбь об утрате и восторг при созерцании Нового Иерусалима, нравственный конфликт - все это было близко мироощущению профессора Толкина; определенные мотивы и образы поэмы, на мой взгляд, находят отклик в его творчестве. Сравните, например, описание реки, преграждающей герою путь к дивному городу: "...каждый камень, таящийся в заводи, был изумрудом, сапфиром либо ярким кристаллом, и воду пронизывали лучи света..."^[45] - и описание Благословенных Земель в "Сильмариллионе": "Много драгоценных камней подарили им (Телери) Эльфы Нолдор: опалы и бриллианты, и бледные кристаллы хрусталя; и Телери рассыпали их по берегам и по дну озер. Великолепны были берега Эленде в те дни!"^[46] А всеподчиняющая тоска по земле, к которой неудержимо стремится душа, но на которую наложен Запрет,- одно из главных переживаний лирического героя "Жемчужины" - знакомо многим персонажам Толкина.

"Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь", произведение, принадлежащее перу того же автора, которому приписываются "Терпение", "Чистота" и "Жемчужина",- по существу, рыцарский роман с искусно построенной фабулой, остроумным диалогом, тщательно выписанным фоном. Автор воссоздает идеал рыцарства, рыцарства христианского, символом которого становится математическое совершенство Пентаграммы, начертанной на щите Гавейна. Но если в "Жемчужине" идеал воплощен в образе умершей девушки, причисленной к блаженным душам, и носит абстрагированный характер, главный герой "Гавейна" - это человек живой, наделенный индивидуальными чертами характера, мучимый сомнениями: человек, который стремится к духовному совершенству, преодолевая собственную слабость. Сюжет произведения основан на обязательном для рыцаря Испытании и идее отложенного удара, характерной для древних эпосов. Конфликт между кодексом куртуазной любви и требованиями христианской морали, между понятием греха и добродетели с точки зрения этих двух кодексов диктует нравственный выбор сэра Гавейна и разрешается в пользу христианства. Элемент Фэери, воплощением которого является образ Зеленого Рыцаря, органически входит в ткань повествования как неотъемлемая и естественная часть созданного автором мира. Подобная серьезность по отношению к Фэери, принятие законов волшебного мира как объективной реальности нико 1000 му не были свойственны более, чем профессору Толкину.

Мотивы Фэери в сочетании с атмосферой рыцарства и куртуазной любви доминируют в третьем из произведений, о котором хотелось бы упомянуть в связи с переводческой деятельностью Дж. Р. Р. Толкина. "Сэр Орфео", безымянное бретонское лэ, очевидно, переложение с французского источника, восходит к Овидиевым "Метаморфозам" и различным интерпретациям мифа об Орфее и Эвридике. Главной идеей, очевидно, является утверждение всемогущества рыцарской любви - amor vincit omnia: сэр Орфео, король и дивный музыкант, отправляется вслед за утраченной супругой к королю Фэери (в этом произведении земля .Фэери соотносится с царством Мертвых) и, в награду за игру, получает право увести с собою возлюбленную. Сама идея возможности растрогать Владыку Мертвых песней и музыкой достаточно ярко воплощена в одной из прекраснейших легенд "Сильмариллиона"; однако явно перекликаются и менее значительные эпизоды. Невозможно не сравнить злоключения Орфео в глуши, где жесткий вереск служит ему постелью, корни и ягоды - пищей; когда, измученный и исхудавший, скитается он в поисках утраченной возлюбленной,- и странствия Берена в лесной чаще в тщетных поисках Лутиэн. Описание выезда призрачного эльфийского двора на охоту, явная его отчужденность от окружающего мира в "Сэре Орфео" перекликается с эпилогом к "Утраченным Сказаниям", где идея "угасания" Эльфов понимается буквально, в физическом смысле. Сэр Орфео, скитаясь в глуши, часто видит, как король Фэери и его свита выезжают охотиться в леса: вдалеке звучат рога и неясные голоса, раздается лай гончих псов; но никогда не пленяют и не убивают они зверя, и, куда держат путь, встретивший их не ведает. Сцена эта очень напоминает призрачный выезд Гильфанона: "Точно порывы ветра, точно таинственные, полупрозрачные тени, Гильфанон, Правитель града Тавробель и его свита выезжают нынче вечером на охоту и гонят эльфийских оленей под угасающим небом. Раздастся музыка забытых шагов, вспыхнет блик в листве, пригнутся вдруг травы, зашепчутся печальные голоса на мосту - и вновь исчезнут они"^[47].

Поздние писания профессора Толкина представляют собою достаточно обособленный мир, мир самодостаточный, заключенный в себе самом и не требующий подтверждения своей истинности в реальной истории,- однако версии более ранние несут в себе путаные и хаотичные попытки увязать Средиземье с реальными событиями прошлого, установить определенные параллели между эволюцией Арды и становлением европейских цивилизаций, вернуться к тому самому моменту, где "миф сливается с историей" и отыскать историческое подтверждение мифу либо, во, имя достоверности, сделать частью мифа персонажей более-менее реальных. Ибо Средиземье, по замыслу автора (что он не раз подтверждал в письмах),- это не альтернативная реальность, не параллельный мир и не другая планета; это наша Земля, oikoumene, обитель людей. "Средиземье - это объективно реальный Мир, слово это в употреблении противопоставлено мирам воображаемым (Фейриленд) или мирам невидимым (как Рай и Ад). Театр действий моих преданий - это земля, та, на которой мы живем сейчас, хотя исторический период - воображаемый"^[48],- уверял автор. Таким образом, вполне правдоподобные события вполне реальной Земли (Арды) отнесены к воображаемому (хотя и не вовсе невероятному) периоду древности, когда иными были очертания материков. Кстати, мифологическая система Толкина вполне оправдывает существование концепции плоской Земли у древних: по Толкину, мир изначально был создан плоским, но, в результате гибели Нуменора, когда очертания мира изменились безвозвратно, а земли Валинора и Тол Эресееа навсегда исчезли из этого мира и перенесены были за пределы досягаемости людей,- "все дороги сомкнулись в кольцо". Попытки провести аналогии между историей Средиземья и реальной историей наиболее четко прослеживаются в набросках к сказанию об Эриоле, обрамляющем цикл "Утраченных Сказаний".

Композиционно "Утраченные Сказания" представляют собою следующе 1000 е: мореход, впоследствии названный Эльфами Эриол (что означает "Грезящий в Одиночестве"), приплывает к неведомой земле Тол Эресееа, Одинокому Острову, где выслушивает от его обитателей ряд последовательных сказаний, которые и складываются в грандиозный мифический цикл Толкина,- перед его глазами встает во всем своем трагическом великолепии история народа Эльдар. Рассказ о путешествии Эриола во многом повторяет традиционный сюжет о мореходе, достигающем (либо стремящемся достичь) островов Блаженных, как, скажем, в англосаксонской поэзии, как в care о плавании Брана, сына Фебала. Описания благословенного острова упомянутой саги весьма созвучны образам бессмертных западных земель в мифологии Толкина:

Лес невянущий, без изъяна,
С листьями цвета золота,
Туманная, Серебристая Поляна…^[49]

О самом Эриоле известно крайне мало (по отдельным наброскам его. можно идентифицировать как жителя Уэссекса XI века), однако, по замыслу автора, именно он становится "проводником" эльфийского мифа - не ограничиваясь традиционным стилистическим приемом введения в повествование фигуры "слушателя", профессор Толкин до некоторой степени приписывает доблестному мореходу и авторство, причем роль Эриола (Эльфвине) в ходе работы над текстом существенно менялась: от автора непосредственно (на обложке "Квента Сильмариллион" некогда значилось: "Сокращенный вариант, каковым и является это произведение, был заимствован из "Книги Утраченных Сказаний", которую написал Эриол после того, как прочел Златую Книгу в Кортирионе"^[50]) до переводчика, переложившего уже записанные эльфийские предания на англосаксонский,- впоследствии они были переведены на современный английский язык третьим лицом ("Истории, представленные здесь на английском языке наших дней, переведены с текстов Эриола из Лейтиэн, как называли его Гномы, он же был Эльфвине из Ангелькюнн (Англии)..."^[51]). Именно в жизнеописание Эриола включены элементы, "привязывающие" цикл "Утраченных Сказаний" к истории бриттов,- отдельные параллели, которые утрачивают постепенно свою значимости, пока не исчезают совсем.

Интересно проследить за эволюцией этого процесса: в одной из первых версий эльфийский остров Тол Эресееа, на котором Эриол в итоге остается навсегда, вкусив лимпе - напиток Эльфов, дарующий бессмертие,- впоследствии перемещен через океан к восточному побережью (в результате преждевременного Исхода) и укреплен близ берегов Великих Земель. Отломившийся при этом западный мыс становится) островом Иверин (Ирландия). Таким образом, бывший Тол Эресееа есть не что иное, как современная Британия, и следовательно, изначально Эриол отплывал на поиски неведомой земли с восточного побережья материка. Далее: в Великих Землях у Эриола осталось двое сыновей от умершей жены Гвен: Хенгест и Хорса. На Тол Эресееа, сочетавшись браком с эльфийской девой Найми, Эриол обзаводится третьим сыном по имени Хеорренда. Завоевание сыновьями Эриола Британии недвусмысленно соотносится с рассказом о призвании саксов у Гальфрида Монмутского: в главе 98 "Истории бриттов" говорится о том, как правитель Британии Вортенгирн приветил приплывших морем вооруженных саксов, предводительствовали которыми братья Хорс и Хенгист, и пожаловал им в награду за военную помощь немалые земли^[52]. По Дж. Р. Р. Толкину, Варвик - не что иное, как бывший эльфийский Кортирион,- становится столицей Хенгеста; поселение Хорсы ассоциируется с местом Оксенафорд (древнеанглийское название Оксфорда) или. на эльфийском - Таруйторн; Хеорренде достается Тавробель (он же - Большой Хейвуд, деревня в Стаффордшире, где семейство Толкинов жило в 1916 - 1917 гг.). Таким образом, заокраинный Запад реально становится частью нашего мира, претерпевшего некоторые геологические изменения. По второй версии Эльфы, потерпевшие поражение в войне с Людьми Великих Земель, отступают в Англию (Лутани или Лейтиан на эльфийском, что означает "дружба", ибо Лу 1000 тани - единственная земля, где Эльфы и Люди жили в мире и согласии), где правит Инг(ве), и позже - к Тол Эресееа. Таким образом, понятия Тол Эресееа - Англия во второй версии четко разделены, и Эриол отплывает к Одинокому Острову именно из Англии. В набросках упоминаются семь завоеваний Лутани (Англии) - одно из которых приписывается народу Румхот, то есть римлянам (ср. у Гальфрида высадку римлян во главе с Брутом на острове Альбион, глава 21), а седьмое - Ингвайвар (у римских авторов Inguaeones - балтийские приморские народности; имя Инг соотносится с восточными данами в одном из древнеанглийских стихотворений). Эриол и его потомки, в силу долгого своего общения с Эльфами, становятся носителями истинной традиции: "Через Эриола и его сыновей англы (Engle) узнали . истинную историю Эльфов, о которой Iras и Wealas (ирландцы и гаэлы) рассказывают много вздора"^[53]. Говоря же о слове Лутани (Лейтиан), эльфийском названии острова Британия (согласно тексту "Эльфвине"),-впоследствии в "Лэ о Лейтиан" и "Сильмариллионе" слово "лейтиан" употреблялось в значении "избавление от оков"; однако крайне соблазнительно, пользуясь интерпретацией "Эльфвине", перевести сочетание "Лэ о Лейтиан" как "Лэ об Англии", недаром же именно для Англии Дж. Р. Р. Толкин создавал свою мифологию, а Лэ представляет собою, в сущности, обобщение "Сильмариллиона", хотя и на материале одной из его легенд.

Интересно отметить, что многие имена повести об Эльфвине заимствованы из исторических источников - в частности, имя отца Эриола, Деор (он же был менестрелем, вдохновлявшим песнями воинов во время битвы с Фородвайт (викингами), соотносится с древнеаглийской поэмой "Деор" (или "Жалоба Деора") - лирический герой ее воспевает несчастья, которые выпали на долю знаменитых героев древности, сравнивая их злоключения с собственной судьбой: некогда верно служивший конунгу, он ныне смещен Хеоррендой, "мужем премудропевчим"^[54]. Имя "Хеорренда", как мы помним, тоже упоминается у профессора Толкина - так звали третьего сына Эриола, родившегося на Тол Эресееа от Найми (Эадгифу). Читая в Оксфорде лекции по "Беовульфу", Дж. Р. Р. Толкни иногда именовал безвестного поэта Хеоррендой. Имена Хенгест и Хорса, как говорилось выше, соотносятся со вторжением саксов, описанным в "Истории бриттов"; имя Хенгест упоминается также в "Битве при Финнсбурге" и в "Беовульфе" как имя предводителя данов в распре между данами и фризами. Есть и другие заимствования: в одном из черновиков "Лэ о Лейтиан" среди набросков возможных названий для Белерианда встречается слово "Броселианд" - Кристофер Толкин полагает, что название это соотносится с лесом Броселианда в Бретани, который упоминается в легендах артуровского цикла. Название эльфийской гавани на Тол Эресееа, Аваллоне ("ава" - "вне", "лона" - "остров", то есть "остров за пределами мира людей"), перекликается с Авалоном, островом бессмертия бретонских лэ ("Ланваль"), куда, согласно преданиям, фея Моргана увезла смертельно раненного Артура. В рассказе Гиральда Камбрейского о раскопках в Гластонбери по поводу названия этого говорится следующее: "Гластонбери... звалась в прошлом островом Авалоном; это действительно почти остров, со всех сторон окруженный болотами. Бритты называли его Инис Авалон, что значит "Остров Яблок". Место это и вправду в старые времена было изобильно яблоками, а яблоко на языке бритов - аваль"^[55]. И наконец, мифологические "стыки": в одном из набросков Эриол, рассказывая Эльфам о верованиях людей, упоминает имена Воден, Тунор и Тив (древнеанглийские имена германских богов, на древнескандинавском звучавшие как Один, Тор и Тюр), и Эльфы идентифицируют первых двух с Манве и Тулкасом^[56].

Таким образом, в "Утраченных Сказаниях" наблюдается заимствование из исторического контекста имен и событий. Но профессор Толкин быстро отказался от подобных попыток, придя, очевидно, к выводу, что искусственная "подгонка" под уже имеющуюся историческую данность - это не способ ус 1000 илить достоверность мифа, но, напротив, разрушает таковую, ибо бросаются в глаза искусственность и несостоятельность подобного рода притязаний. Всякие попытки дать "Сильмариллиону" современное обрамление, то есть возврат к событиям мифа из мира реальности через инкарнации и видения, также были отвергнуты. История воссоединяется с легендой не путем адаптации легенды к истории, но, напротив, путем отстранения. Только когда Дж. Р. Р. Толкин вовсе отказался от идеи "смычек" и оставил миф как он есть, в целостности своей и самодостаточности не нуждающийся ни в историческом обосновании, ни объяснении с точки зрения современных научных знаний, ни в датировке, ни даже в авторе,- именно тогда получили мы то, что называем теперь "Сильмариллион",- миф в его совершеннейшей и чистейшей форме, миф, который является реальностью для поверивших в него, так же как и для автора, именно в силу своей убедительности и совершенства, и становится частью истории, не переставая оставаться мифом. Причем для каждого эта реальность - разная; многие усматривают в произведениях Толкина то, что недоговорил или вовсе не имел в виду автор. Именно на этой ноте заканчивается эссе "О волшебных историях": "Все сказки могут когда-нибудь сбыться - и тогда они будут так же похожи и не похожи на все наши разговоры о них, как Человек, окончательно спасенный, будет похож и не похож на того падшего, которого мы знаем"^[57].

* "Привет тебе, Эарендель. светлейший из ангелов, посланный к людям над Срединным миром, истинный свет солнца, сверкающий ярче звезд, которым ты даришь свой огонь!" (Пер. автора.)